воскликнул Абдул и тут же насупился. Он понимал, что дело сделано, Лалабеим права, со временем семьи помирятся, сыграют свадьбу, но ему не хотелось, чтобы думали, что он быстро согласился.
Яхши наполнила водой самовар, разожгла угли, вскоре и чай закипел. Но ни я, ни мать ни к чему не притронулись. А когда мы вернулись домой, она разрыдалась:
— Ну что же мне делать?! Что я скажу отцу, когда он вернется?! Гюльянаг и Яхши я выдала замуж без него, а теперь еще эта история с Гюльсехэр!
Только наступали майские дни, а птичьи голоса звенели в полях и рощах Вюгарлы. Птиц было такое множество, что я не знал их названия. Они занимали все мое внимание: я не замечал, когда всходило солнце и когда оно садилось. Даже противная Хна не была теперь мне в тягость: она паслась, не мешая мне следить за жизнью птиц.
Начиная с середины апреля, по трем дорогам, расходящимся у Вюгарлы, гонят свои бесчисленные стада коров и буйволов и отары овец скотоводы-кочевники. В сторону Зангезура проносятся табуны лошадей, плывут по степи караваны медлительных верблюдов. Я не мог оторвать глаз от маленьких бычков и пугливых телочек. Крошечные барашки жались к мерно ступавшим от тяжести курдюков овцам. Шелком отливали спины молодых кобылиц. Гибкие и ловкие всадники-гуртовщики подгоняли и оберегали стада, за ними носились огромные овчарки с обрубленными ушами. Красивые кочевницы не закрывали своих лиц от посторонних, ловко сидя в седлах навьюченных кобылиц, и держали на руках маленьких детей. Для нас, подростков, перегон скота и табунов казался праздничным, красочным зрелищем.
В эти дни обязанности пастуха не казались мне обременительными. Я выгонял Хну и осла в поле, а сам не отрывал глаз от кочевников. И до тех пор пока последняя группа не исчезала за перевалом, я не уходил домой.
Но вот начиналось лето. Беспощадное солнце выжигало травы и цветы, пастбища исчезали день за днем, с трудом я находил участки, где Хна могла насытить свое брюхо. Животных немилосердно жалили оводы, я отгонял их длинным прутом. Хлопот было хоть отбавляй.
А еще спустя недели две наступала пора косить ячмень, Я должен был помогать матери в поле — вязать снопы, грузить их на осла и отвозить домой. С матерью я работал и на гумне: веял, ворошил, рассыпал для просушки, молотил зерно. И все так же каждый день до самого вечера выгонял Хну на пастбище.
Деревня готовилась к зиме. Из муки нового помола замешивали крутое тесто и раскатывали на тонюсенькие лаваши. Нарезали лапшу и сушили на зиму. Ездили в Нахичевань за солью и курагой, а из Гекяра и Баргюшада привозили рис и фасоль. На плоских крышах домов вырастали целые горы сена, сараи заполнялись соломой.
Зима в наших горных краях суровая, шесть месяцев жители почти не выходят из домов, а скот держат в стойлах. За зиму животные нисколько не теряют в весе, но даже прибавляют. Сено из люцерны по вкусу не только нашей Хне. А к весне мы добавляем к соломе размолотые на ручных жерновах дикорастущие бобы, смешивая их с солью. Скот, выращенный в нашем Вюгарлы, славился на всю округу. Стоило нашему сельчанину привести на базар бычка или телочку, как их тут же покупали.
Каждый в селе занят подготовкой к зиме, мы с матерью тоже. Но думы наши заняты отцом. Я спал беспокойно, часто вспоминая слова, сказанные матерью: «Если и этой весной отец не вернется, чтобы стать главою своей семьи, я на что-нибудь решусь».
* * *
В нашем селе женятся очень рано. На руках у девушки, не достигшей еще восемнадцати лет, плачет уже ребенок, а за двадцатилетним парнем бегает малыш — его сын. И это считается в порядке вещей. Вместо того чтобы учиться, молодые женщины ведут тяжелое крестьянское хозяйство и стареют раньше времени. А молодые женатые парни уже не имеют времени для учебы, ибо дом и семья требуют неустанных забот.
Дядя Магеррам, наш односельчанин, был из тех немногих, кто, дожив до пятидесяти лет, так и остался холостым. Хотя нас разделяла большая разница в возрасте, я считал его своим другом. Сейчас, вспоминая Магеррама, его необыкновенную мягкость и душевную доброту, я отчетливо понимаю, что он резко отличался от всех знакомых мне людей. Поэтому меня и тянуло к нему.
Однажды я, как всегда, гнал упрямую Хну и нашу ослицу с ее трехнедельным осликом на водопой. У родника я встретил дядю Магеррама, который привел к роднику корову, бычка-однолетка и светло-каштанового теленка, у которого от слабости дрожали колени. Напоив скот, мы отошли в тень большого карагача.
— Хочешь, Будаг, я присмотрю за твоей коровой, а ты пойди в школу. Я ведь не чужой тебе, твоя мама приходится мне двоюродной сестрой.
Я не придал значения его словам, хотя мечтал попасть в школу. Угаданное им желание принял за очередную шутку. Но Магеррам не отставал от меня:
— Ты мне так и не ответил, Будаг, — снова заговорил он. — Если будешь медлить, то опоздаешь в школу.
Наши коровы уже поднимались вверх по склону горы, теленок и ослы брели за ними. Ночью прошел сильный дождь, на дороге еще не высохли лужи. Скотина оставляла за собой глубокие, медленно наполняющиеся водой следы. Дядя Магеррам проворно перескакивал по островкам суши. Он пробирался довольно быстро, я едва поспевал за ним. Утреннюю прохладу слизывало горячее весеннее солнце. Мы добрались до широкой горной лужайки, покрытой высокой сочной травой. Дядюшка, Магеррам облюбовал большой круглый валун и уселся на него. Не отрывая глаз от нашей прожорливой Хны, он слегка улыбался в редкие, неопределенного оттенка усы. Неожиданно он сказал:
— А то бывает и так, что пропустишь время, а потом уже поздно.
Я подумал про себя: «Ну какое ему дело до проклятой Хны и моих школьных дел?»
Словно не замечая меня, Магеррам продолжил:
— Да, аллах одному дает богатство, а другому ум.
И я в тон ему:
— Говорят, там, где много травы, лошадей нет, а где много лошадей — трава вся вытоптана.
А Магеррам, пропустив мимо ушей мои слова, заметил:
— По уму и грамотности, сынок, будь похож на отца своего, а по трудолюбию на мать. Я знаю, мама твоя хочет, чтобы ты не был бездельником и пас скот. Сделаем так, чтобы и она была довольна, и от тебя чтоб учеба не ушла. Каждое утро пригоняй свою скотину к роднику, я за твоей Хной буду следить, а ты беги в школу.
